
И так как собственные мысли никак не хотят собраться в упорядоченную колонку фраз и предложений, я выложу два забавных отрывка из "Виолончелиста".
Гораздо более серьезный инцидент произошел в Гамбурге. Серьезная атмосфера в зале царила перед моим исполнением ре-минорной сюиты Баха для виолончели соло. По необъяснимой причине моя память ограничилась лишь первой нотой ре и... ни одной дальше. Я без конца настраивал инструмент, все еще надеясь вспомнить продолжение. Но чем дольше я настраивал, тем все меньше знал, что же следует за нотой ре. Пришлось начать. Я был уверен, что пальцы автоматически сыграют то, что нужно. Решительно взял ре, но тут же остановился и в смущенном молчании сделал вид, будто моя виолончель все еще нуждается в подстройке. Понимая, что нельзя уже больше оставаться в подобном положении и не имея иного выхода, я, наконец, начал играть. Импровизируя с бьющимся сердцем, я старался предугадать, каковы будут развитие и конец. Это была очень длинная прелюдия, но, в конце концов, я добрался до заключительного аккорда. Взглянув в зал, увидел профессора Якоба Закома и его учеников-виолончелистов, с недоумением уставившихся в свои ноты. "Как занятно - сказал Заком после концерта. - Я не знаю этой редакции прелюдии. Очень интересно. Хотелось бы взглянуть на нее".
Утром он пришел ко мне позавтракать. "Критикам и всем остальным понравился ваш Бах",- сказал он. Рассмеявшись, я признался, что это действительно был "мой" Бах ...
~~~
Я попал в трудное положение с одним студентом, которого особенно любил. Его талант покорил меня. Эмоциональный, с хорошим вкусом, обладавший отличными специфическими качествами инструменталиста, он, как мне думалось, был прирожденным виртуозом. Никогда так страстно я не стремился передать другому все, что знал сам.
Рассчитывая еще больше пояснить свои замыслы примерами, я играл ему на уроках, неоднократно повторяя отдельные эпизоды и целиком пьесы, которые он разучивал. Я критиковал, хвалил, анализировал и снова играл, стараясь (и временами добиваясь этого) превзойти самого себя. Чем усерднее я трудился, тем менее довольным он казался. Он играл хуже и хуже, и процесс этот от урока к уроку становился заметнее, пока все его основные достоинства почти не исчезли. Сердце разрывалось, когда я наблюдал этот упадок, и, не будучи в состоянии найти причину, испытывал особое чувство смятения и своей вины. Почему другие, менее одаренные студенты делали великолепные успехи, тогда как он, пользовавшийся, быть может, более содержательными уроками, чувствовал себя подавленным и не двигался вперед? Необходимо было найти причину. Однажды бессонной ночью, когда я думал о моей неудаче, меня внезапно осенила мысль: не в моей ли чрезмерной горячности беда? Играя ему по любому поводу, не отнимал ли я у него надежду успешно соревноваться со мной?
На следующем уроке в моей игре было не меньше промахов, чем в его собственной. И глядя, как оживилось его лицо, я понял, что стою на верном пути. Отныне уроки стали продолжительными и частыми. Я умышленно продолжал играть хуже и хуже, а он приобретал все большую уверенность. Его успехи были поразительными. И ни с чем нельзя было сравнить мое удовлетворение педагога, когда после блестящего выступления на выпускном экзамене он сказал товарищам: "Пятигорский, безусловно, прекрасный преподаватель, но что за никудышный виолончелист!"